всё вместе аниме манга колонки интервью отвечает Аня ОнВ
21 заметка с тегом

колонки

Постъевангелион. 20 лет спустя

4 октября исполнилось двадцать лет с момента выхода в японский телеэфир первой серии «Евангелиона», во многом определившего букву и дух современного аниме. В связи с юбилеем Николай Щипков написал для «Отаку» колонку о бесконечной восьмерке.

«„Ева“ — это история, которая повторяется» — Хидэаки Анно

Стандартный формат текста о художественном произведении массовой культуры, которому вот-вот исполнится одна пятая века, — некролог. Однако не в случае «Евангелиона». Спустя такое количество времени, что вспоминать сериал должны были бы только киноведы да ностальгирующие по юности 35-летние старцы, он не только здравствует, но буквально месяц назад получил в Японии переиздание на Blu-ray. Оригинальное 26-серийное аниме в очередной раз перерисовали и дополнили парой сцен; даже если не считать цикла кинофильмов Rebuild of Evangelion, все уже давно потеряли счет его ремейкам и перепевкам. В чём же причина неугасающей популярности?

Хидэаки Анно так перегрузил свой opus magnum символизмом, неясностями, перипетиями и недосказанностью, что по поводу его самых туманных намеков спорили, спорят и будут спорить. Разбирали покадрово и будут разбирать. Писали пространные простыни рассуждений-на-тему, говорили о «транснациональном медиакульте» и составляли почти религиоведческие трактаты. Всё это было и всё, по-видимому, на этом не закончится.

Но чтобы ответить на поставленный вопрос, оставим пока споры на тему границ и глубины дискурса «Евангелиона» и обратимся к фактам. «Евангелион нового поколения» таким вихрем ворвался в мир анимации, оставил такой яркий след в ее истории потому, что, судя по всему, автор сериала сумел ухватить нерв времени. Напомню, первая половина 1990-х в Японии — это период заметного экономического спада, а также урезания финансирования индустрии рисованных развлечений. После провала в прокате в конце 1980-х «Акиры» и «Крыльев Хоннеамиз», свежие идеи и визуальные новшества на некоторое время ушли из телевизионного и полнометражного формата, а на передний план индустрии вышли OVA, выходившие на кассетах. Их количество резко выросло до невиданного ранее масштаба, что не могло не сказаться на общем качестве, однако среди них можно вспомнить и достойные образцы — например, Legend of the Galactic Heroes или «Моя богиня!». Впрочем, для японской анимации в целом это всё же был период стагнации (что особенно заметно при сравнении с предшествовавшей и последующей пятилетками). Связано это было не только с уменьшением денежных потоков, но с идейным и стилистическим застоем. В нестабильное время аниматоры решили не рисковать и пошли путем наименьшего сопротивления. И если вы думаете, что клише у фанатов того времени не сидели уже глубоко в печенях, то глубоко ошибаетесь. Сидели. Еще как.

Не появись «Евангелиона», многие хорошо известные сериалы последней двадцатилетки либо вообще никогда не увидели бы свет, либо выглядели бы совершенно иначе. Экспериментаторам Сатоси Кону и Макото Синкаю негде было бы развернуться. Синъитиро Ватанабэ и Ёко Канно вряд ли бы решились на такой опыт, как неоретрокосмический вестерн. Сериалам вроде «Эрго Прокси» или Mushishi точно не было бы ходу, не говоря о таких слабовменяемых и откровенно авангардных проектах как «Эксперименты Лэйн» или Texhnolyze. Ходу не было бы в аниме; у манги, где неординарности и смелости живется легче, всегда был свой, отличный путь.

Так в чём было новаторство «Евангелиона» и почему оказанное им влияние чувствуется даже сейчас? Одно можно сказать определенно: оно было не в сюжетной завязке. Хотя тот факт, что сюжет быстро сошел с накатанных рельсов, чаще всего объясняют тем, что Анно очень хотел снять эдакую деконструкцию жанра, да еще и наполнил ее, нахватавшись фрейдисткого психоанализа и поверхностного религиоведения, всякой заумной терминологией. Может быть. Это не главное.

Есть, по моему мнению, две главные вещи, которые отличали «Евангелион» от остальных сериалов той эпохи. Первое: точно схваченный авторами психологический нерв исторического момента — переживания переходного периода в постиндустриальное и постмодернистское общество. Это и проблемы межличностной коммуникации, разобщенность и разделенность социума, и бегство подростков от самих себя, замыкание в виртуальной реальности, и поиск своего я в новой среде, враждебной по отношению к одинокому человеку. И все эти вопросы конкретной эпохи были заданы в такой общефилософской форме, что легко при необходимости соотносились с проблемами более общего, высокого, вневременного порядка.

С другой стороны, своему времени созвучно свое искусство, поиски ответов на вечные вопросы каждый раз приходят в новой форме. Иногда ответ искусства на эти вопросы весьма точен и адекватен — тогда рождаются шедевры, как, например, было в эпоху европейского Ренессанса. Великих мастеров XV—XVI веков современники даже называли divino, «божественными». А в ином случае искусство спотыкается, терзается, мучается, но не может в адекватной форме выразить искания своего времени — тогда на смену гармонии приходят дисгармония и растерянность; характерный пример — авангард начала XX столетия, апофеозом которого стал печально известный черный квадрат. Проблемы, связанные с новым витком индустриализации и мировыми войнами были, а классическое изобразительное искусство дать им точное выражение уже не могло — поэтому так прямо и заявило: «мы в тупике!» Ну, то есть, конкретный тупик и изобразило.

«Евангелион» сложно отнести к той или иной группе с полной определенностью. Это его отличительная черта: он одновременно и следует, и не следует архетипическим шаблонам. Сериал построен на противоречиях, противоречиях формы и содержания, которые отражают мятущийся и неопределенный дух эпохи. Волосы персонажей, с одной стороны, согласно анимешным канонам тяготеют к неяпонскому разноцветью, при этом зритель не наблюдает откровенного фарса зеленых или пурпурных оттенков. Сюжет использует классические ходы, экспозиции и повороты, но показывает их под совершенно новым углом. Ключевой персонаж, по всем правилам трагического пафоса призванный быть образцом храбрости и добродетели, на поверку оказывается трусливым, замкнутым и слабохарактерным, однако в критические моменты всё же проявляет подобающие герою моральные качества.

Через противоречия такого рода «Евангелион» пытается выразить невыразимое: трагедию поколения. И в каком-то смысле это получается. Сериал остается верен себе (в идее о противоречиях) даже в концовке — по сути, отсутствующей. Возникает ситуация, которую по-английски принято называть anticlimactic: кульминация есть, а развязки — нет.

Герои такого рода произведения, то есть трагедии, обязательно должны в развязке испытывать катарсис, нравственное очищение. Причем не просто очищение, а такое, которое вместе с ними переживает и зритель. Это ключевой момент европейского искусства, берущего свое начало в искусстве древнегреческом. На стыке этического и эстетического, в единый момент, происходит нечто мистического, почти религиозного свойства. Вспомним развязку гоголевского «Ревизора»: момент раскрытия главной интриги (не для зрителя, а для действующих лиц пьесы), момент развязки — это пятиминутное гробовое молчание. Пять минут молчания на сцене равносильны вечности. То же самое происходит и в «Евангелионе», в 24-й серии. Пять минут тишины и осознания чего-то и всего. Причем осознают и Синдзи, и зритель. Затем — занавес.

Однако если в гоголевской пьесе показ осознания, пробуждения ото сна и был главной целью, в «Евангелионе» всё иначе. Осознание-то есть, экзистенциальный страх бытия прямо и осязаемо чувствуется — а сил и мотивации выйти из этого порочного круга, сбросить ярмо страха, нет. Нет ни у Синдзи, ни у зрителя, ни у самого Хидэаки Анно. Оригинальные 25—26 серии — отмазка, высосанный из пальца, внушенный самому себе, искусственный и фальшивый катарсис. Вот и получается, что все трое обречены топтаться на одном месте: Синдзи всё так же боится садиться в робота, Анно не может закончить «Евангелион», снимая бесконечные ремейки и делая «режиссерские» переиздания, а зритель и фанат обречены на поиски смыслов, надеясь в их глубине найти ответы на вопросы, которые «Евангелион» задает, но на которые не утруждается ответить.

Пытаются на них ответить и большинство сериалов и фильмов последующего поколения, поколения постъевангелиона — но, в основном, всё так же безуспешно. Вот и получается, что «„Ева“ — это история, которая повторяется», повторяется, словно дурной сон, вот уже двадцать лет. Повторяется, а мы высматриваем, хотим высмотреть в этой бездне бессвязного и бессознательного то, чего там нет и отродясь не было.

Закончился ли в японской анимации период постъевангелиона? Пока ответ на поставленные новым дискурсом вопросы не найден — нет. Однако надежда еще остается, потому что ответ на них есть, и обитает он не в фанфикшне и не в Blu-ray-изданиях, а в голове автора, Хидэаки Анно. Сможет ли он найти в себе мужество «не убегать», подобно своему герою, и одним точным ударом навсегда закрыть проблематику «Евангелиона», достойно завершив его? Или же поиск ответа уже в руках нового поколения? Вопрос остается открытым. —НЩ

Редакция «Отаку» не обязательно разделяет мнение колумниста.
 43   2015   аниме   Евангелион   колонки   НЩ   Хидэаки Анно

Ностальгия, которой нет

Реабилитировать японскую анимацию принято так же регулярно, как объявлять ее бесповоротно загнившей; в соответствии с этой традицией Николай Щипков написал для «Отаку» колонку о том, что тлен — в глазах смотрящего.

Рано хоронить аниме. Скептики, конечно, спешат доказать — золотой век давно позади; серебряный (под которым обычно подразумеваются последние двадцать лет — время, прошедшее с момента выхода на экраны «Евангелиона» и «Призрака в доспехе») мелькает лишь случайными, хотя порой весьма точными выстрелами. В остальном — штамповочный станок не думает снижать темп; многих это пугает.

Режиссер современного ТВ-аниме глазами режиссера современного ТВ-аниме.

Однако у страха глаза велики — хорошего телевизионного аниме меньше на деле не стало (обратите внимание хотя бы на великолепный сериал Миядзаки-младшего «Ронья, дочь разбойника», похорошевший за годы Mushishi Zoku Shou или визуальное пиршество последнего Fate/Stay Night). Возможно, дело не совсем в упадке качества самого аниме, — а в нашей, родной российской субкультуре. Основных факторов видится два: разница в личном опыте (и, соответственно, вкусах) поколений зрителей и отсутствие массива качественной критики. Отыскать в сильно выросших за годы объемах (а хорошего и несправедливо забытого аниме накопилось ой как много) нечто по-настоящему ценное с художественной точки зрения стало практически непосильной задачей, особенно рядовому зрителю. В двух крупнейших очагах потребления японской массовой культуры — самой Японии и США — наличествует и критика, и многочисленные сезонные рейтинги, неплохо себя чувствует научная и публицистическая литература об анимации. В наших реалиях всё это тоже есть, но в несоизмеримо меньших масштабах: метафору про иголку и стог сена, пожалуй, приводить рановато — но кто возьмется гарантировать, что это не перспектива ближайших лет?

В ситуации отгороженности от остального мира неизбежно зреет неудовлетворение; отсюда, пожалуй, и разговоры об упадке и крахе, но это далеко не вся правда. Что, если эти разговоры — лишь брюзжание впадающего в уныние российского отаку, лишенного привязки к главной живительной силе любой культуры — традиции?

Локальная культура (а субкультура — тем более) подвержена изменению. Она может исчезнуть бесследно, а может переродиться в новом качестве. Это касается и аниме — не в смысле анимации, а в смысле локальной японской субкультуры, которая как минимум единожды уже себя переросла — переродившись после триумфального шествия по Северной Америке в 1990-х и 2000-х. Когда-нибудь аниме-субкультура в своем нынешнем виде, вероятно, прекратит свое существование, но японская анимация продолжит свое развитие как ни в чём не бывало. Ведь субкультура привязана к заранее установленному набору чувств и эмоций; тогда как анимация — способ их выражения, метод в широком смысле слова. Первое требует широченных глаз, ярких волос, определенной цветовой гаммы, всяких «цундэрэ», «кудэрэ» и прочих художественных клише — а второе эти жанровые клише определяет. Сводя к максиме: художественный метод определяет внешние признаки (суб)культурного феномена в соответствии с выработанной традицией. Сразу оговоримся: и субкультура (как социальная группа носителей определенной культурной идентичности), и традиция (как метод) живут собственной жизнью, точно предсказать ход которой представляется весьма проблематичным.

Поэтому нет смысла в очередной раз сокрушаться о том, что раньше the grass was greener / the light was brighter. Если передоз и вакханалия моэ давно перестали вызывать в сердце чувство удовлетворения и уюта, причина этого, во-первых, в том, что любая одноклеточная эмоция имеет свойство приедаться, и, во-вторых, в том, что сам феномен моэ в нынешнем его виде нашел лишь временную опору в традиции. Моэ успело изжить себя едва появившись, и вскоре его заменит что-нибудь другое, столь же неустойчивое и скоротечное.

О фундаментальных проблемах индустрии думают и сами японцы. Извечный вопрос: где грань между наносной искусственностью и искренней душевностью и простотой? Возможный ответ предлагает Shirobako — один из самых незаметных на старте сериалов сезона, быстро и уверенно распустившийся в нечто важное и достойное внимания.

Поначалу Shirobako маскируется под очередной качественный и позитивно-положительный «срез жизни» авторства студии P.A. Works, наподобие их же телепроекта Hanasaku Iroha. Однако героини Shirobako, девочки из школьного кружка любителей аниме, быстро оборачиваются подрастающими девушками, неуверенно делающими первые шаги во взрослую жизнь. Дело обходится без надрывной повседневности или пафосного следования подростковой мечте (как это бывает у начинающих мангак — см. Bakuman). История вчерашних старшеклассниц, которые от робких попыток снимать любительское аниме переходят к работе во всамделишной аниме-индустрии (как художник, сценарист, ассистент продюсера и актриса озвучения) посвящена не столько творческим мукам молодых творцов, сколько описанию самой отрасли, ее подноготной. Cуть сериала раскрывается только с первой крупной отсылкой к внутренней кухне аниме-студии; о самих себе японские аниматоры снимают прискорбно редко, а в масштабе полноценного 24-серийного ТВ-шоу — чуть не впервые. За добротным юмором, частыми приветами классике и незамысловатыми мотивационными посылами — всем тем, из чего строятся будни выдуманной студии Musashino Animation, — решается благородная задача: Shirobako, сохраняя внешние элементы еще одного «производственного» сериала о буднях профессии, посвящен поискам преемственности традиции.

Тернист их путь.

Проблемы аниме кроются в известной потере искренности, неизбежном налете искусственности, присущем любому массовому продукту. Мутация в обезличенный бездушный ширпотреб далеко не абсолютна, но заложена в самую природу аниме — сравнительно недорогой конвейерной анимации — и это в первую очередь чувствуют сами производители. Художники, аниматоры и сценаристы понимают, что только проблеск искреннего чувства дает процвести ярким художественным произведениям на поле монотонного ремесла.

Когда-то аниме было иным? Может, и было — давно. Настолько давно, что оно еще не было аниме как таковым. В сериале 1973 года Yama Nezumi Rocky Chuck (возникающая в Shirobako постановка Andes Chucky — отсылка как раз к нему), в японской аниме-экранизации «Муми-троллей» (1969-1970) или в «Великом детективе Холмсе» (1984-1985) ещё нет мрачных экзистенциальных поисков девочек-волшебниц, культа меха, слащавого моэ или литров бессмысленной крови; даже, казалось бы, извечных школьников, и тех нет. Зато есть дух настоящего приключения, честная дружба и большая любовь — и во всём чувствуется неподдельная свежесть духа и надежда — чувства, выражение которых и есть, думается, истинное призвание анимации.

По этим-то дням и ностальгируют большинство героев Shirobako. Впрочем, это ностальгия, которой нет — потому что по-настоящему ностальгировать можно только по тому, что ушло безвозвратно, что никогда более не вернется. Однако и «золотой», и «серебряный» века — только условные попытки разграничить непрерывный и нераздельный исторический процесс, который весь обуславливается либо поиском уходящей, либо отторжением существующей традиции. Shirobako, по сути, состоит из поисков смысла и цели существования аниме, которые на практике оборачиваются поиском традиции. И если существует хотя бы незначительная надежда, что когда-нибудь история японской анимации сделает полный оборот и вернется к собственным истокам (пусть видение этих истоков и искажено розовыми очками), — чем это не повод утверждать, что всё наносное и искусственное — лишь временное явление, которому суждено исчезнуть под катком истории? Вечное всегда пробьет себе дорогу; поэтому пустое и бесполезное занятие — хоронить аниме. Куда лучше, напротив, критически его оценивать, вновь и вновь воскрешая в себе чувство ненасытной жажды и тоски по поиску утерянного идеального соответствия формы и содержания — тому, чем на протяжении тысячелетий и занимается настоящее искусство. —НЩ

Редакция «Отаку» не обязательно разделяет мнение колумниста, но твердо убеждена, что Аой Миямори в Shirobako неплохо удается спасать аниме.

 22   2015   Shirobako   аниме   колонки

Аниме — всё

Японскую анимацию принято хоронить регулярно; в соответствии с этой традицией Артём Розанов написал для «Отаку» колонку о том, что важное аниме, похоже, в самом деле закончилось.

Буквально на днях японский Исследовательский институт по развитию медиа (MDRI) выпустил отчет, где говорится, что 2013 год стал самым прибыльным в истории японского анимационного рынка: его оборот составил примерно 242 млрд иен (более 2 млрд долларов США). В качестве предыдущей пиковой точки приводится 2006 год.

Ня, смерть.

Что это означает? Бизнес получил сигнал: все изменения, происходившие в аниме-индустрии последние лет десять, есть однозначное, безоговорочное благо. Тем не менее, тренды, столь позитивно влияющие на доходы компаний, порой кажутся сомнительными зрителям — именно зрителям, людям, которые привыкли ожидать если не приобщения к искусству, то, как минимум, достойного развлечения, не оскорбляющего их умственных способностей и эстетического чутья.

Шутка ли, но прошло уже добрых десять лет с тех пор, когда японское ТВ регулярно генерировало такие нестыдные сериалы, как «Изгнанник» или «Самурай Чамплу», а иногда и демонстративно соперничало с производителями полнометражных лент, давая жизнь шедеврам вроде «Агента паранойи». Основных причин, приведших к окончанию этого Серебряного века телевизионного аниме, — три.

Первая — переориентация телеконтента со зрителей на потребителей мерчандайза, которые под видом сериалов готовы принимать продвинутую рекламу подушек и фигурок. Вторая — стягивание практически всех телесериалов более-менее классического образца под бренд noitaminA на канале Fuji TV. В своё время появление этого слота преподносилось как некий прорыв, но инструментом преодоления застоя его можно вообразить только в случае признания этого застоя изначальным состоянием телевизионной анимации. Если же отталкиваться от ситуации не столь далекого прошлого (так и быть, оставим в покое времена «Бибопа», «Экспериментов Лэйн» и «Евангелиона», чтобы сегодняшняя сетка аниме-показов не выглядела совсем полным убожеством), когда у сериалов, сделанных для зрителей, был свободный доступ ко многим слотам разных каналов, то noitaminA — элемент не развития, а, напротив, гниения отрасли. Если реорганизовать книжный магазин, предусмотрев для серий классики одну-единственную полку, а остальные стеллажи под завязку забить отечественными дамскими детективами и фантастикой про космические войны казаков с американскими империалистами, то на перспективах развития современной русской литературы можно смело ставить крест.

Последний негативный момент — беспрецедентная консервация авторских представлений о визуальном облике аниме. Меняются технологии производства анимации, никуда не девается требование «усложнения» картинки, но результат — строго отрицательный. Коридор возможностей для тех художников по персонажам, которые стремятся дистанцироваться от набившей оскомину трафаретной халтуры, лишь сузился; по сути, единственной жизнеспособной альтернативой, на которую студии в отдельных случаях по-прежнему готовы перекладывать риски, осталось наследие Studio 4°C. Авторские миры подавляющего большинства научно-фантастических и фэнтези-сериалов утратили естественность, превратившись в безынтересную аляповатую мешанину, чьи создатели валят в котел визуального облика сериала всё, что попадется под руку, — им, в конце концов, не жалко — в надежде на зрителя, который обязательно найдет в получившемся рагу нечто свое. Такое свойство, к слову, удивительным образом характерно и для других аспектов новых сериалов: они настолько стремятся предложить всё сразу, что в итоге не предлагают толком ничего — и в девяти случаях из десяти достаточно бросить взгляд на картинку-промо, чтобы без колебаний отказаться от просмотра пилотной серии.

Впрочем, у нас было достаточно времени, чтобы свыкнуться с упадком телевизионного аниме, да и не стоит преувеличивать трагичность этого явления — в конце концов, сериалов, способных произвести впечатление исключительной силы, не так много. Гораздо неприятнее — быть сегодняшним свидетелем отказа Ghibli от статуса лучшей в мире студии полнометражной анимации. Масштаб этого события еще только предстоит осознать в полной мере, но одно понятно точно: исчезла огромная планета, в зоне притяжения которой, так или иначе, на разном удалении, с конца 1980-х находились режиссеры полнометражного аниме и отдельные картины, к студии прямого отношения не имевшие. Фактически это означает крах японской системы производства полнометражной анимации, не являющейся продолжением или ответвлением популярных циклов приключений Дораэмона, детектива Конана и др. Отныне все студии, рассматривающие возможность выпуска самостоятельного фильма, будут учитывать произошедшее с компанией троицы Миядзаки — Такахата — Судзуки: «Если Ghibli перестала считать эту деятельность осмысленной, стоит ли продолжать нам? И если всё-таки стоит, то как работать с рисками?» — ответы на такие вопросы определят судьбу и содержание будущих фильмов.

С какими именами и картинами теперь будет ассоциироваться понятие «полнометражное аниме»? Очевидно, Хаяо Миядзаки и Исао Такахата — счастливые пенсионеры, и вряд ли захотят вернуться в дело даже в качестве сценаристов или консультантов. Подмастерья главного волшебника «королевства снов и безумия» — Томоми Мотидзуки («Я слышу море»), Хироюки Морита («Возвращение кота»), Горо Миядзаки («Сказания Земноморья», «Со склонов Кокурико»), Хиромаса Ёнэбаяси («Ариэтти из страны лилипутов», «Воспоминания Марни») — тема чуть более интересная. В отношении первых двоих можно достаточно уверенно предположить, что ничего полнометражного они уже не снимут, а что касается Миядзаки-младшего и Ёнэбаяси, то есть все основания считать, что они — буквально вчера выпустившие свои вторые фильмы, обретшие голоса, исполненные амбиций — захотят и дальше работать в этом направлении. Быть может, даже не ограничатся голыми намерениями; но немедленно возникает вопрос: что у них выйдет без контроля Миядзаки-старшего, продюсерского таланта Тосио Судзуки и мощностей студии?

Второго августа наступившего года исполнится ровно семь лет со дня выхода в японский прокат The Sky Crawlers — последней анимационной ленты Мамору Осии. Даже если бы ее можно было поставить в один ряд с «Призраком в доспехах», «Невинностью» и «Яйцом ангела», всё равно выходило бы, что гений киберпанка, поэт старомодного будущего, энтузиаст военной техники и Восточной Европы, обожатель бассетов годами занимается чертовщиной, снимая экшн-фильмы и сериалы, точные копии которых способны делать десятки и сотни безликих режиссеров-поденщиков — и пока очень похоже, что Осии это нравится.

Кацухиро Отомо, страдающий гигантоманией и наслаждающийся страстью к масштабным разрушениям, был не особенно активен в последние годы: в 2013-м — короткометражная лента, а до того — игровой фильм аж в 2006-м. Режиссер, берущий длительные паузы на протяжении всей карьеры, наверняка не пропадет с радаров, но и о работах уровня «Воспоминаний» и «Стимбоя» мечтать теперь непросто.

Выйди тизер четвертого фильма Мамору Хосоды без описаний и пояснений, его с легкостью можно было бы принять за очередную телевизионную экшн-ерунду про ребят и зверят со странным оружием. Человек, в первых двух картинах так поработавший с материалом мусорного телевизионного аниме, что после просмотра оставалось только удивляться самой возможности появления подобных фильмов, оступился на «Волчьих детях Амэ и Юки» (может случиться с каждым) и, кажется, твердо намерен не возвращаться к мотивам своих удач. За решимость и целеустремленность Хосоды беспокоиться стоит вряд ли: однажды он даже призвал коллег по цеху больше заниматься самостоятельными полнометражными проектами, а не соглашаться на «Дораэмонов» и «Конанов».

Настоящий художник, целая студия в одном лице, Макото Синкай мгновенно нащупал свои темы и принялся успешно их разрабатывать, блистательно соединив городскую визуальную поэтику с лиричным внутренним монологом. К сожалению, с недавних пор Синкай ходит тропками гонконгского мэтра Вонга Кар-Вая, наступая на те же самые грабли: исконно свое, личное, уже не интересует его самого, а творческие поиски непременно сопряжены с отказом от прошлых достижений — вроде бы и остался ни с чем, а необходимость творить никуда не делась. Весь 2015 год Синкай пообещал провести за кропотливой работой над новым полнометражным фильмом, который, по его словам, обязан стать «более увлекательным и красивым», чем всё, что он сделал до этого.

Кто еще? Хироюки Окиура бесконечно талантлив, но, учитывая, сколько он вынашивал «Письмо для Момо», погоды не делает. Майкл Ариас ушёл в игровое кино и музыку, и в истории анимации так и останется автором прекраснейшего «Железобетона». С Dreaming Machine трагически ушедшего Сатоси Кона по-прежнему сложно: в 2012 году тогдашний глава студии Madhouse Масао Маруяма заявил, что у него нет средств на завершение ленты, однако он очень хочет выпустить фильм до наступления пятой годовщины со дня смерти великого режиссёра. Вряд ли он успеет до 24 августа текущего года.

Конечно же, всегда остается надежда на свежую кровь. Хироясу Исида — важнейший дебютант в японской анимации последней пятилетки, еще один поразительный универсал, своими интересами, эстетическими инстинктами и кругом образов напрашивающийся на сравнение с Синкаем, Studio Ghibli и даже Gainax. Пока пробавляется короткометражками, но каждая следующая оказывается продолжительнее предыдущей: если в «Признании Фумико» всего 2 минуты, то в Rain Town их уже 9 (и все они божественны), а в «Хинате и Аосигурэ», последней работе на сегодня, — 18 минут. Если через несколько лет ни одна крупная студия не даст Исиде карт-бланш на создание полутора часов своей волшебной анимации, можно считать, что аниме-индустрия изжила себя окончательно.

Положение дел, складывающееся вокруг полнометражной анимации, — чрезвычайно обидное, поскольку это совершенно уникальный — прежде всего, в силу набора выразительных средств — вид искусства, который либо приближается к качественному игровому кино, либо даже уходит в оппозицию к нему. Смотря Jin-Roh, вспоминаешь «Третьего человека» и «Головокружение» вовсе не потому, что фильм содержит отсылки к шедеврам Рида и Хичкока, но и потому, что Окиура добивается вполне сравнимого по силе эмоционального воздействия; Perfect Blue — не просто рисованная японская перепевка джалло и картин Брайана Де Пальмы, но абсолютно полноправный, первоклассный триллер; «Актриса тысячелетия», «Унесённые призраками», «Паприка» и «Сказание о принцессе Кагуе» — истории, которые невозможно рассказать на языке игрового кино, не превратив их в принципиально иные вещи.

К сожалению, современные тренды на рынке способствуют тому, что этот вид искусства перестанет существовать — по крайней мере, в том виде, в котором он кажется нам привычным по девяностым, нулевым и десятым годам. Слом механизма, позволявшего обслуживать риски, приведет к ограничению творческой свободы, более жесткому контролю за сценариями, темами, сюжетами; внедрение 3D и привлечение неквалифицированных низкооплачиваемых аниматоров из Южной Кореи и стран Юго-Восточной Азии — к ухудшению технического уровня картин. Анимационный вариант «Ханы и Элис» Сюндзи Иваи, с его мертвыми, глубоко противоестественными фигурами людей — вполне возможный тип облика большинства будущих японских анимационных лент; прямое следствие заката ручной анимации, который недавно предсказал Миядзаки.

Не исключено, что в какой-то момент любители полнометражного аниме в его нынешнем виде даже откроют для себя европейскую анимацию. В конце концов, «Тайна Келлс», «Иллюзионист», «Песнь моря», «Долгий путь на север» — это «уже не Disney, ещё не Ghibli», это близко и это красиво. —АР

Редакция «Отаку» не обязательно разделяет мнение колумниста.
 11   2015   анимация   аниме   колонки

Бумеранг антипсевдоморфозы

Николай Щипков удивлен частотой, с которой авторы японской развлекательной продукции копируют чуждые для них культурные коды, и полагает, что с вызывающим восторги платьем короля дела обстоят довольно плачевно.

Пришло время умерить восторги и прекратить слепое поклонение японской анимации: российская аниме-субкультура уже достаточно взрослая, чтобы начать отделять зерна содержания от плевел формы. Аниме, бесспорно, несет позитивный заряд невероятной силы, способный найти путь к сердцу зрителя любого пола, возраста и национальности. Чтобы этот заряд не превращался в отрицательный, необходимо четко встроить аниме в нашу культурную систему. Как? Очень просто — при внимательном рассмотрении выясняется, что Фёдор Михайлович Достоевский и автор «Тетради смерти» Цугуми Оба не слишком различаются в контексте рассматриваемой проблематики. Такое взаимопроникновение культурных кодов Оскар Шпенглер, а вслед за ним и Николай Бердяев, называли псевдоморфозой.

Близость — не тождественность.

Термин «псевдоморфоза» (от греческого «псевдо» — ложь, и «морфос» — «форма») Шпенглер взял из общей геологии и минералогии. Знаменитый немецкий историософ хотел таким образом проиллюстрировать явление преобладания более старой культуры над более юной — тонкий момент, который редко проявлялся при лобовом столкновении цивилизаций, но стал актуален в наши дни господства глобализации.

Как проявляется псевдоморфоза? Заимствованная форма пытается выразить исконное национальное содержание. Хороший пример — русский рок, который привнес совершенно иные, новаторские смыслы в, казалось бы, уже состоявшийся музыкальный жанр, — при этом, однако, советские и российские рокеры практически никогда не превосходили американских или европейских исполнителей в качестве самой музыки.

Или нашумевшее несколько лет назад аниме «Первый отряд», нарисованное японцами по заказу русских продюсеров, — куда более яркая попытка бездумного переноса абсолютно чуждой формы в местную реальность. В чём проблема этого фильма? Вместе с формой аниме к нам перешло и его обычное содержание: школьница с катаной спасает мир со своими друзьями-накама в декорациях близящегося апокалипсиса. Хотели как лучше, получилось почти как в поговорке: для немца еще терпимо, русскому — смерть.

Почему вышло именно так, а не иначе? Разве нет у нас собственной истории? Или нельзя было снять более реалистичное, взрослое кино? Поставил же Мидзухо Нисикубо серьезную историческую драму о японских детях и Второй мировой — «Остров Джованни» — а мы чем хуже? Дело в том, что мы забыли, кто первым изобрел, между прочим, и форму, и содержание: просто сравните девочку Таню из «Острова…» — и Герду из «Снежной королевы». «Хорошо, положим, это форма, — согласится читатель, — а что насчет содержания?» Для ответа на этот вопрос самое время обратиться к антипсевдоморфозе.

Как думаете, спираль вращается по часовой стрелке или против?

Антипсевдоморфоза — это попытка выразить заимствованное содержание в диалоге с национальной формой. Японская национальная форма (в случае анимации) всегда оставалась примерно одной и той же — рождение аниме предопределено всем ходом развития японской средневековой живописи, а не только Осаму Тэдзукой или студией Toei. И хотя эта форма постоянно находилась под внешним влиянием — Диснея, «Союзмультфильма» и так далее — в ней всегда сохранялись характерные черты японского визуального стиля. Совсем не то с содержанием. Можно по пальцам пересчитать анимационные произведения, которые бы стремились найти и выразить сущность японского духа, японскую национальную идею, если хотите. Еще меньше вы найдете фильмов, дистиллированных и полностью очищенных от идейного влияния «западной» цивилизации.

Как ни обидно это было бы слышать японцам, но в середине XIX столетия для европейцев они были кем-то вроде туземцев, которым Запад нес «цивилизацию», прежде всего, в виде идеологии — и попутно открывал для себя новый рынок сбыта. К чести островных «туземцев», те проделали невероятный скачок за полтора столетия и во многом перегнали «открывший» когда-то их Запад. Во многом, но не во всём: став фрагментом христианского (точнее, постхристианского) мира, уже практически невозможно избавиться от гнетущего груза нескольких тысячелетий идейного поиска и духовного томления. Слишком уж многим, в том числе и частью национальной самобытности, японцы пожертвовали в стремлении стать «как белые люди».

«Свобода, ведущая народ» Эжена Делакруа в пересказе токийского корпункта армянского радио.

Поэтому так часто возвращаются к нам бумерангом идеи и образы, рожденные в нашей собственной культуре. Однако всем известен принцип испорченного телефона: образ не может подменить собой первообраз. Сколь ни пытается «Тетрадь смерти» походить на «Преступление и наказание» — всё не хватает мистической глубины; «Триган» тщится уложить идею греха и покаяния в прокрустово ложе трагикомедии; Code Geass — не «Бесы»; Steins;Gate — не «Матрица»; а «Идиот» Куросавы, к сожалению, совсем не на уровне «Идиота» Бортко.

А может, им не надо? В этом — величайшая трагедия аниме, постоянно пытающегося восстановить первообраз, которого японцы никогда по-настоящему не знали, не взращивали и не осмысляли столетиями — а просто взяли готовый продукт, совершенно не озаботившись сроком годности и возможной аллергической реакцией. Любая попытка переноса на инородную почву идеологической системы требует тщательной подготовки, крайней аккуратности и учета национальных особенностей. Иначе тщательно приготовленный деликатес оборачивается некачественным фаст-фудом, множит путаницу, способствует росту невежества и мракобесия. Короткая дорога не всегда оказывается простейшей.

А наша трагедия? В том, что мы заслоняемся от собственной культуры в пользу чужой, когда та сама перманентно бьется в конвульсиях вторичности. Мы переносим чужие проблемы на себя, не решив собственных — и тут уж недалеко до шизофрении. Возвращаться к вечным и нравственным темам, конечно, необходимо; разумно это делать в том числе с помощью аниме. Но поклоняться аниме не следует.

Король-то голый. —НЩ

Редакция «Отаку» не обязательно разделяет мнение колумниста. Однако предлагает числить ксилографию Дэвида Булла (Токио) по разряду квазиантипсевдоморфозы.
 18   2014   аниме   колонки   НЩ

Йопт In Translation: в том «Саду», где мы с вами встретились

Николай Караев работает переводчиком: он глядит в тексты до тех пор, пока тексты не начинают глядеть в него. Время от времени переживаний набирается на колонку для «Отаку».

В безмятежной молодости, еще до того, как мне довелось вступить на скользкую переводческую стезю, я думал, что все переводы одинаково полезны. Ну или почти все. Конечно, никто из нас не идеален, как говаривали древние римляне, errare humanum est (у японцев есть схожая поговорка: 誤りは人の常, аямари-ва хито-но цунэ, «ошибка — для людей дело житейское»), и какой-нибудь самопальный перевод, перевод-лишенец, никогда не знавший редактора, может кишеть неточностями или откровенной отсебятиной. Но если уж перевод редактировался, если он, более того, заимел статус авторизованного и официального, — ему можно верить. Более того, ему и нужно верить (а если оригинал у нас на экзотическом языке, ничего другого ведь не остается).

Кадры из любительских русских переводов Shift и Timecraft, официальные английские титры, плюс есть еще русская озвучка Cuba77 & Trina_D с репликой «может, это флирт?». Не угадал никто.

Ах, молодость, молодость!.. Становясь переводчиком, ты, сам того не ведая, даешь страшную клятву: быть патологически недоверчивым в первую очередь к себе, а во вторую — ко всем коллегам независимо от их заслуг, от наличия у текста редактора, от статуса перевода, вообще от всего на свете, кроме адекватности перевода оригиналу. Только словари, только хардкор!

Итак, благородные доньи и доны, представьте себе, что вам в руки попадает новенкий, с пылу с жару, фильм Макото нашего Синкая «Сад изящных слов», официальное японское издание, снабженное японскими, английскими и китайскими субтитрами, — и в этом издании обнаруживается вдруг вопиющее расхождение смыслов.

Немного контекста: интрига этой ленты завязывается как раз в саду (а точнее, в токийском парке Синдзюку-Гёэн), где на первых минутах встречаются герои: он — старшеклассник, она — уже взрослая, под тридцать, женщина. Дождь застигает их в беседке, где они по японскому обычаю долго-долго молчат, исподволь рассматривая друг друга; подросток рисует туфли (он хочет стать дизайнером обуви), женщина пьет пиво и закусывает шоколадом. В какой-то момент любопытство пересиливает, и мальчик осторожно так говорит:

— あの… どこかでお会いしましたっけ?
— Ано… докока-дэ о-аи симасита ккэ?

То бишь: «Э-э… Кажется, мы с вами встречались?» Ккэ — ретроспективная частица, означающая, что говорящий что-то такое припоминает, но не более того (происходит она от бытовавшей в классическом японском языке частицы кэри). Поскольку подросток Такао обращается к старшей, после докока-дэ, «где-то», он не ставит глагол 会う(ау, «встречаться») в простую форму прошедшего времени (会った, атта) или даже в вежливую форму того же времени (会いました, аимасита), а образует от него особую, супервежливую конструкцию: вторая форма глагола (会い, аи) с добавлением почтительной гонорифика о- спереди и глагола суру, «делать», в вежливой форме прошедшего времени -симасита сзади.

Это всё просто и понятно. Непонятное начинается дальше. Женщина мотает головой, говорит «ииэ», «нет», Такао уважительно извиняется, женщина снова говорит «ииэ», на этот раз отрицая саму необходимость извинений (о, японская вежливость! всё у них не как у людей). Тут провидчески гремит гром, женщина внимательно смотрит на Такао, видит эмблему школы на его одежде, понимает про себя что-то очень важное, отставляет банку с пивом и говорит решительно:

— 会ってるかも…
— Аттэру ка мо...

Такао вздрагивает. Женщина встает и загадочным голосом декламирует древнюю танка, о которой мы рассказывали в предыдущих сериях:

— Раскаты грома
вдалеке едва слышны,
всё небо в тучах;
о, если б дождь пролился —
он здесь тебя удержит…

И уходит, оставляя подростка Такао, переводчика и зрителя в состоянии глубокого офигения.

Если говорить о переводчике, его в ступор вгоняет в том числе фраза аттэру ка мо. Вгоняет не само по себе, а при сравнении японских и английских субтитров официального, напомню, издания фильма. В английских субтитрах написано: «Maybe it’s fitting…» — то есть: «Наверное, это [стихотворение] подойдет…» Женщина как бы говорит сама с собой: что бы мне процитировать к месту из хэйанской поэзии? Про гром и облака — подходит? Вполне…

К слову, доступные мне русские любительские переводы толкуют это темное место все по-разному. Подозреваю, что именно из герундия fitting выросла воистину замечательная реплика «Может, это флирт?», смело расширяющая горизонты отношений уже взрослой японки и совсем юного японца. К целомудренному, как единорог, фильму Синкая эта реплика отношения не имеет, хотя английским словам flirting и fitting в похожести не откажешь.

Еще смелее перевод аттэру ка мо как «Думаю, можно». Сидите вы, японский вьюнош, застенчивый и пятнадцатилетний, как капитан в романе Жюля Верна, в парке рядом с незнакомой теткой раза в два старше вас. Тетка лакает себе пиво, а потом внезапно зыркает на вас и говорит эдак хищно: «ДУМАЮ, МОЖНО». Поневоле вздрогнешь. Жаль, Хичкок не дожил…

Третий фэнсуб подбирается к истине совсем близко, но сворачивает на банальное: «Может, виделись». Ну а может, и не виделись. Бывай, паря!

Ведь почему английский официальный перевод так пугает? Потому что по-японски сказано нечто совсем другое. 会ってるかも — именно в таком написании — ужатая фраза аттэ иру ка мо сирэнай. Оборот ка мо сирэнай (в просторечии сокращается до ка мо, в вежливой форме преображается в ка мо сиримасэн) переводится дословно «так ли, нет ли, — не могу знать» и заменяет японцам наше стандартное «может быть». Ну а аттэру = аттэ иру — это всё тот же глагол «встречаться» в «длительном виде»: форма на -тэ + иру.

Проблема в том, что так называемый длительный вид не всегда описывает процесс (сравните английские времена системы Continuous: I am writing etc.). Процесс он описывает только с японскими процессуальными глаголами — «читать», «бежать», «считать» и прочими. Тот же вид с японскими глаголами однократного действия — «умереть», «знать» — описывает, наоборот, результат (сравните английские времена системы Perfect: I have fallen etc). Скажем, изучающим японский почти сразу сообщают, что «я знаю» будет ситтэ иру (в просторечии сокращается до ситтэру), длительный вид, а не обычный сиру, а «я не знаю» — сиранай, обычный вид, а не длительный, ситтэ иранай. Чтобы унизить нас окончательно, японский располагает глаголами двойственной природы — «надевать», «причесываться», — которые в длительном виде могут означать как процесс, так и результат. (Интересующимся всячески рекомендую книжку «Японский язык. Глагол: категория вида» А. Ю. Данилова.)

Возвращаясь к глаголу ау, «встречаться»: поскольку это глагол процессуальный, аттэ иру = аттэру означает «встречаемся именно сейчас». По смыслу женщина именно это подростку вроде бы и сообщает — в продолжение предыдущих реплик: «Мы встречались?» — «Нет, но… может быть, сейчас вот как раз встречаемся». По-русски настоящее время звучит тут диковато, поэтому я перевел фразу как «Может, мы только встретились». Пусть совершенный вид, пусть результат, а не процесс, но с учетом двусмысленности процесса-результата в японском языке — смысл передан. Как говорят японцы, дайдзё:бу.

То есть — было бы дайдзё:бу, кабы не официальный английский перевод, в котором аттэру ка мо не намекает на любовную историю, а утверждает, что в данных обстоятельствах уместно процитировать стихи. Посчитать коллегу-переводчика дураком — это слишком легко. Рассмотрим другие альтернативы.

Я не зря оговорился: «会ってるかも — именно в таком написании». В японском, как водится, глагол ау можно записать пятью различными способами. Четыре из этих глаголов будут означать «встречаться»: 会う — просто встреча, 逢う — встреча торжественная, романтическая, в общем, пафосная, 遭う (вариант 遇う) — встреча с чем-то неприятным. У пятого же глагола ау, записываемого как 合う, значение иное — то, которое имел в виду мой коллега: «соответствовать», «подходить», «согласовываться», «быть парой к». Наконец, этот глагол можно записать и знаками слоговой азбуки хирагана — あう. И в монтажных листах, в отличие от субтитров, в реплике героини нет ни единого иероглифа: あってるかも. Как хочешь, так и понимай.

Что оставляет нам три возможности:

  1. Кто-то забыл поставить иероглиф 会 вместо буквы あ в монтажных листах, поэтому переводчик на английский решил, что речь идет о глаголе 合う (а не 会う), и перевел его словом fitting. В японских субтитрах иероглиф поставили правильно, а английские не проверили. В пользу этого варианта говорит и связь слов аттэру ка мо с вопросом Такао «не встречались ли мы раньше?»;
  1. На английский реплику перевели правильно, а в японских субтитрах перепутали иероглифы 合 и 会. Маловероятно, но возможно;
  1. Имеет место игра слов: женщина говорит про стихи, но поскольку глаголы 合う и 会う — омонимы, Такао кажется, будто она не о стихах, а об их встрече, вот он и вздрагивает (не станет же он вздрагивать по поводу стихотворения). В японские субтитры попал иероглиф со смыслом номер один, в английские прокрался смысл номер два.

Вариант 3 — самый неприятный: перевести подобную игру слов с сохранением обоих смыслов очень сложно, если вообще возможно. С другой стороны, рассуждал я, этот вариант, как и 2, подразумевает, что женщина — а она, как потом выясняется, человек весьма образованный, — не понимает, что у нее получилась игра слов, моментально забывает вопрос мальчика и тем самым ставит его в неловкое положение. Вариант 2, если уж напрямую, почти безумен: логичнее допустить, что японцы ошиблись с переводом на английский, чем с родным иероглифом в японских субтитрах.

Короче говоря, я почти уже склонился к своему варианту перевода, пусть он и не совпадает с английским официальным. Для того, чтобы определиться окончательно, мне требовалось подтверждение со стороны. И тут я вспомнил, что в фильме есть еще третий набор субтитров — китайский. А в китайском азбук нет, там сплошняком иероглифы, которые означают либо одно, либо другое. В китайском со смыслами не забалуешь!

В этих третьих субтитрах («Тайна третьих субтитров» — прекрасное название для фантастического аниме) обнаружилась реплика о шести иероглифах: 也许真的见过 (иероглифика упрощенная, для материкового Китая) — есюй чжэньдэ цзяньго. А именно, понял я не без помощи электронного словаря «Вэньлинь», «может быть (也许), [мы] по-настоящему (真的) встретились (见过)». Насчет вида последнего глагола «Вэньлинь» высказался категорично: «have seen, have met» — Present Perfect Tense, результат действия, «что сделали?», самый что ни на есть совершенный вид. Ура, сказал я себе. «Может, мы только встретились» — и никаких гвоздей.

Пора выпить чаю, а не то с этим аниме с ума сойдешь. Как поется в японской народной песне, отцвели уж давно диалоги в «Саду», а во мне перевод всё живет… Блинский блин.

Ранее Ctrl + ↓